В понедельник в 8.20 утра остановилось сердце известнейшего и любимейшего композитора Мордовии Сергея Терханова. Его во всех смыслах безвременный уход стал результатом тяжелой и продолжительной болезни – так пишут в некрологах. В случае Серёжи эти слова звучат не обычным скорбным клише, последние три с половиной года он действительно необыкновенно трудно и мужественно противостоял неисцелимому недугу. Четыре операции, десятки циклов мучительных процедур, месяцы, проведенные на койке больницы, названия которой без крайней необходимости мы, как правило, не произносим… И – работа, работа, работа… Плодотворней, чем в эти годы, он не был никогда. Сбегал из-под капельников записывать (выпестывать, другого слова не подберу) – по кусочку, по тактику, по нотке – оперу, первую свою и, как уже понимал, последнюю – которой грезил и до премьеры, которой, увы, не дотерпел…

Он уходил тяжело. Но как-то потрясающе нешумно и неподражаемо достойно, ни на миг, кажется, не теряя веры в завтра, чем и в нас всех вселял хрупкую, а всё-таки надежду: ну бывают, бывают же чудеса!.. Он был сильный человек и настоящий боец.

Чуда не произошло.

Он уходил преисполненный планов и идей. И это снова не красивые слова – практически до последних часов держа под рукой карандаш и бумагу – для рождавшихся всему назло нотам и стихов. «Потом» было в последние недели его любимым словом – он свято верил в это спасительное «потом»: выпьем потом, потом покажу, потом договорим… Мы навестили его за два дня до: «Мальчишки, я не даю мозгу сдаваться», - шептал он, просил подать листок с последними строками, но дыхание сбивалось, мы засобирались, неловко, наверное, ободряя и твердя его любимое «потом, потом» ... И тогда он повернулся на бочок и горько – и это не метафора: горько-прегорько заплакал. Я впервые увидел Сережу плачущим и понял, что не увижу его уже никогда…

Эта смерть не стала предательским ударом судьбы, все мы к ней были уже сколько-то готовы. Отчаяния нет, оно, наверное, нагонит позже, а пока – опустошение. Гулкое и непостижимое. Мир без Терханова – другой, осиротевший, неполноценный, сирый. В нем вдруг не стало человека, умевшего смотреть на серую обыденщину одному ему присущим светлым и восторженным взором, который он умудрялся облекать в звуки, от которых второй день - мурашки по коже.

Безупречно интеллигентный, непоправимо порядочный, катастрофически непритязательный в быту и беспощадно доброжелательный человек, он был напрочь лишен даже толики правящего нашим временем – спасительного в чём-то цинизма. В его присутствии пошлость затыкалась, а фальшь издыхала. Мягкий и нежный, он умел быть по-мужски очень жёстким, оставаясь последним Дон-Кихотом уходящей эпохи… Боже, как он хотел жить!.. И как умел дружить и дорожить этим чувством, которое, думаю, ставил на одну ступень с любовью, выше которой уж точно не знал ничего.

«Сережка, ты мне брат», - говорил он чаще, чем-то бывало заслужено, но для сомнения даже лазейки не оставлял. Его поздравления, звонки, эсэмэски, его талант сорадоваться победам и сопереживать ударам были немыслимо точны и действенны. Таких больше не будет. Никогда… Но что значат наши всхлипы рядом с горем жены, дочери, сына (я не слышал, чтоб он называл зятя иначе), долгожданного и обожаемого внука?..

Говорят, свято место пусто не бывает. Наверное,… Но я ни на миг не сомневаюсь в том, что место композитора, педагога, общественного деятеля Сергея Терханова будет вакантным ещё очень и очень долго. Художники и личности такого масштаба и такой пробы - редкие гости на этом свете. В сердцах же тех, кто знал Серёжу немножечко ближе, это место останется пустым уже до конца.

Очень трудно пытаться выглядеть объективным, но по моему стойкому убеждению, утрата Сергея Терханова для Мордовии сродни утрате Пушкина для России или Высоцкого для Советского Союза. Он был мерилом творческой безупречности и неоспоримой совестью нашего артистического мира. Не хочется опускаться до банального «гений», но высота, на которую умудрился взобраться этот застенчивый трудяга – и нравственная, и художническая – его главный дар оставшимся. Сергей Яковлевич Терханов - один из редчайших на нашей земле людей, чья смерть не стала финальной точкой жизни – с этой трагической ноты начинается его величественное Бытие. Тело бренно, тело попросило покоя, но дух – чуткий, щедрый, неутомимый, с младенчества обвенчанный с гармонией и не сломленный никакими подножками богов и смертных, дух остался с нами. Я не знаю, что должно измениться в этом мире, с каких ног и на какую голову должна перевернуться жизнь, чтобы перестали звучать его колыбельные и гимны, баллады и полифонии, его хоры и романсы. И чтобы при одном только упоминании его имени не хотелось бы тотчас же встать и аплодировать – бесконечно и до боли в ладонях, как было это на последнем – апрельском, к 60-летию – творческом вечере Маэстро. Единственного Маэстро в Саранске и окрестностях.

Прощай, Сережа! Твоя жизнь – в жизни и искусстве – один большой открытый урок бескорыстного служения профессии и человечеству. И нам его еще постигать и постигать. Спасибо тебе, Друг и Учитель!

Это было написано мной в день смерти Сергея и опубликовано в интернете и «Известиях Мордовии». Ряд изданий испросил разрешения использовать это «Слово» на своих страницах – не вопрос, пожалуйста. И когда месяц назад мне было предложено написать что-то вроде воспоминаний для «Странника», я подрастерялся. Главное же уже сказано, и по-другому я не выражу. Дополнять, перефразировать - зачем?

А нынче вспомнил: есть одна история, не вписавшаяся в тональность того скорбного дня, которой я действительно хочу поделиться, вот она:

ОБ ОДНОМ ПОРТРЕТЕ

В 2005-м, после смерти Казнова, мы четверо – Иван Капитонов, Валера Маресьев, Сережа и я, как-то очень сплотились. Дружили-то и до этого, давно и крепко, а тут ещё взяли за правило дважды в году приезжать к Сергею на могилу: в мае - на день рождения и в августе - в день смерти. И вообще чаще стали видеться вот так, квартетом. Вслух не говорили, но, думаю, внутри, подспудно, каждый понимал, что придёт день, и от квартета останется трио. Кто дезертирует раньше – неважно, но традиция навещать и вспоминать продолжится. Мелочь вроде, а, оказалось, очень сближает, прямо-таки сколачивает. Кажется, я тогда эти встречи парт’ячейкой окрестил.

Тогда же Иван Владимирович составил что-то вроде шутейных договоров на каждого: парт'ячейка заказывает, а исполнитель обязуется в течение следующего года выпустить книгу ли, оперу ли закончить и т.д. И регулярно вынимал папку с этими листочками и скрупулезно подбивал бабки. Смешно… Взрослые вроде мужики, а вот поди ж ты…

Он же часто сравнивал Яковлевича (это я, чтобы не путаться: Казнов, Терханов – оба ведь Серёжи) то с Дон-Кихотом, а то и вовсе с Христом. И не то чтобы мне персонажи не нравились, и не так чтобы сравнения казались некорректными, но я возражал: не Кихот он, а – Моцарт! Во-первых, чисто визуально Серёжа виделся мне близнецом Амадеуса, как я того себе представлял. Этот нос, простите, сливой, эти глаза откуда-то из глубока… Во-вторых, из чисто планидных соображений: музыкант может быть подобен только музыканту... Ну, разве, тот вроде бы помажорней, а наш – да простят меня терхановеды – больше из минора…

От таких эскапад Сережа розовел лицом и застенчиво, как умел это он один, улыбался, а Валера с Иваном – внутри, про себя – махали руками: чего, дескать, спорить, Моцарт так Моцарт. И так - раз за разом. Пока однажды я – над «Гениями» тогда пыхтел – не наткнулся в сети на интереснейшее фото. Какие-то умельцы взяли и компьютерно свели воедино все шесть (или сколько их там сохранилось?) прижизненных портретов Вольфганга Амадея. И от одного взгляда на этот микс у меня мурашки побежали – это же Серёга. Только помоложе и без бороды. Скачал, распечатал и принёс на следующую нашу встречу… Качество, увы, не ахти, но разглядеть мои аргументы позволяет.

К чему я это всё… А к тому, что в реинкарнации не верю, но иногда жизнь подбрасывает просто непостижимые загадки: как? вот как возникают подобные сходства?!

Да, назвать Сергея Яковлевича гулякой праздным вряд ли у кого язык бы повернулся. Это был тихий труженик, напрочь лишённый какой бы то ни было тяги к эпатажу. Душа компании? – конечно! Но тихая-претихая душа… Да, к роскоши он, в отличие от венского двойника, славившегося помимо дара Божьего коллекцией париков, шикарными камзолами, вычурной бильярдной в очередной пижонской съемной квартире, позолоченным экипажем, породистым жеребцом и мало ли чем ещё, был совершенно равнодушен. И гонорары у Терханова были, очень мягко говоря, не моцартовы. В конце концов, я видел (и слышал) пианинко, за которым Сережа творил свои мелодии – у любого первоклассника дома нынче модель и подороже, и позвучней… Да, Моцарт за свои неполные тридцать шесть одних опер пару дюжин сложил, а Серёжа и исполнения первой-то не услыхал… И ещё много-много всяческих различительных «да», но…

Но эта невероятная генетическая ли, ещё какая ли заточенность на высвобождение волшебной музыки из окружающей обыденности – у них была одна. Но последовательное поступательное движение от первых очаровательных созвучий к трагичнейшему финальному реквиему – одинакова.

Серёжин получился разноформатным и многоименным, за последние три года он написал невероятное количество инструментальных и хоровых вещей и вещиц, исполнявшихся по всей России и далеко за её пределами. Но все они – ещё при жизни его, задолго до ухода – звучали как итоговый, прощальный Реквием. Или его словами – Гимн Жизни. И сильно подозреваю, многие в его окружении чувствовали это. И боюсь, несмотря на всю изворотливость чувствовавших, он чувствовал это чувство вокруг себя. И – творил.

Был ли у него свой «чёрный человек»? Конечно же, был. Пускай и коллективный. Не хочу называть имён – кому надо, знают, кого Сережа запретил пускать лить над его гробом крокодиловы слезы. Речь не о них, их имена здесь лишний, а роли незавидны...

После смерти Серёжи я слышал от многих один и тот же вопрос: как думаешь, он ушёл на пике своего таланта, или же, отпусти ему судьба ещё какое-то время, мы услыхали бы что-то напрочь иное, главное?.. Не знаю. И никто никогда не узнает этого. Теперь всё в прошлом. Я знаю одно: мне посчастливилось без малого четверть века провести рядом с моим Моцартом – Сергеем Яковлевичем Терхановым – единственным человеком много старше и во многом выше меня, к кому я ни разу не посмел обратиться на вы. Хотя бы потому, что он был единственным в моей жизни гением, с кем я пил водку на полуночной автобусной остановке, а потом улепётывал от милиции – по кустам и через высоченные чугунные заборы… Не всё было гладко, и был целый год не общения, и даже был случай, когда мы прошли навстречу друг дружке, не протянув руки… Но – и это жизнь. И она – уже в прошлом. Я знаю только, что какие-то его человеческие и художнические секреты, поведанные, может быть, мне одному, унесу в могилу – как и он, уверен, поступил бы с моими… У меня был брат, безупречно точно различавший в моих строках то, чего не слышали в них другие. Я потерял второго уже Серёжу, больше Серёж у меня нет и никогда не будет. Но у могил того и другого мне не хочется плакать – хочется жить. И, наверное, это главное, чему они меня научили.