Владимир Михайлович Цендровский

Фамильное рондо

Владимир Михайлович Цендровский… От одного лишь этого имени на душе делается сразу теплее, а четверть века, прошедшая с тех пор, как я закончил обучение в его классе - тогда ещё в Горьковской консерватории - не только не ослабила, а лишь явственнее и рельефнее обозначила для меня уникальность этого Человека. И как же повезло всем, кто хоть ненадолго оказался в захватывающей, скажу даже так - магнетической атмосфере его душевного богатства и человеческого обаяния. Его дорогое имя живо откликается во мне, множество раз (!) ловил я себя на простой мысли, услышав при новом знакомстве с кем-то:

«Владимир Михайлович» … Вольно или невольно, но сознание или, может быть, подсознание моё моментально отмечает: «Как Цендровский» …

А впервые, пожалуй, фамилию эту я услышал (а может, увидел) ещё в годы своей учёбы в Горьковском музыкальном училище. Помню, на двери одного из фортепианных классов висела табличка педагога «М.В.Цендровская», но так как у неё я не учился, то, естественно, мы не были знакомы (и лишь значительно позже, будучи уже студентом Горьковской консерватории, я узнал, что это жена Владимира Михайловича). Мне запомнились восторженно-взволнованное лицо и радостный возглас нашей учительницы Светланы Владимировны Казак: «Как же нам повезло! Как здорово, что председателем комиссии на госэкзаменах у нас будет Владимир Михайлович Цендровский!». И что мне казалось тогда несколько удивительным, - буквально все, без исключения, наши педагоги-музыковеды в искреннем единодушии не скрывали своей радости по этому поводу, тем самым невольно заражая и нас, «многострадальных», своим обнадеживающим, оптимистичным настроением, что было немаловажно и даже являлось некой моральной поддержкой перед главными экзаменационными испытаниями. С волнующим интересом и немало заинтригованные самой личностью человека, к которому так почтительно относятся наши старшие, ожидали мы, выпускники, встречи с председателем экзаменационной госкомиссии.

На экзамене по анализу музыкальных форм мне досталась тогда увертюра к опере «Укрощение строптивой» В.Шебалина. Каждого из нас разместили в отдельный класс, дав некоторое время на подготовку. Но вот, наконец, пробил холодящий душу колокол – и пришла неотвратимая неизбежность отвечать перед комиссией, на которую от волнения и взгляд-то поднять было невозможным, здесь я и вспомнить вряд ли что смогу. Но зато навсегда запомнилась фраза председателя, обращённая к коллегам во время моего ответа: «А этот фонтан, льёт хорошо и толково!». Так, июньским днём 1973 года я впервые услышал голос, ставший для меня впоследствии родным.

Помню, после тех экзаменов со мною произошёл казус. Несмотря на мой отличный диплом и весьма удачные госэкзамены, по каким-то причинам я остался без рекомендации для поступления в консерваторию. И именно Владимир Михайлович высказался тогда в мою поддержку, проявив человеческое участие в моей судьбе, за что я ему очень благодарен. Именно так и произошло наше знакомство, став началом многолетнего совместного пути, на котором я никогда не переставал удивляться и восхищаться этим человеком.

Конечно же, моё желание продолжить учёбу в Горьковской консерватории именно в классе Цендровского было естественно. С ним было просто и строго. Есть люди, рядом с которыми невозможны фальшь, громкая речь, пошлость, глупость. Мне кажется, если Н.Я.Мясковского современники считали «совестью» Москвы, то В.М.Цендровского безоговорочно и по праву можно считать «музыкальной совестью» Нижнего Новгорода. Он словно аккумулировал вокруг себя духовное пространство в музыкальном искусстве города. Его энциклопедические знания проявлялись порой в самых неожиданных ситуациях. Неоднократно я становился свидетелем того, когда в класс, где мы с ним занимались, приходил ректор консерватории Аркадий Александрович Нестеров и консультировался с Владимиром Михайловичем по самым различным вопросам. И всегда Владимир Михайлович находил верное решение, помогая советом и знаниями. Есть у В.М. Цендровского, на мой взгляд, неподражаемая черта. Во время беседы он порою, казался рассеянным, думающим о чем-то другом. Он долго и молча слушал тебя, прикрыв глаза, не задавая никаких вопросов, и вдруг, когда ты на мгновение прерываешь свои рассуждения, негромко и спокойно говорит одну-две фразы, которые вмиг выявляют самую болевую точку проблемы или затрагивают центральный нерв всей твоей речевой конструкции, и она сразу рушится, как карточный домик. Но вслед за этим он произносит одну-две фразы – и в них решение, выход из тупика. Это было просто феноменально! Это свойство подлинного учёного.

Незадолго до окончания консерватории Владимир Михайлович сказал, что сын его, как и я, тоже сочиняет песни, и при случае было бы интересно нам познакомиться. Но время шло, а встреча как-то не получалась. И на этом история могла бы завершиться, если бы я не поехал по линии ЦК ВЛКСМ на Камчатку. Там на борту агиттеплохода «Корчагинец» в феврале 1987 года мы ходили по Тихому океану, деля морские радости и печали в одной каюте, ни с кем иным, как с Юрой Цендровским. Вот уж воистину – как в море корабли… Юра оказался очень талантливым, преданным музыке человеком. И если до этой поездки я заочно симпатизировал ему, прежде всего, как сыну Владимира Михайловича, то расставались мы с ним, и я надеюсь, что не ошибаюсь, уже настоящими добрыми друзьями.

С 1988 по 1991 год я учился уже в Казанской консерватории по классу композиции у профессора Бориса Николаевича Трубина. Помню, утром приехал в столицу Татарстана в самый день госэкзамена, влетаю с поезда в консерваторский класс – спешу на экзамен по анализу музыкальных форм (!), тяну билет, а там вопрос: «Рондо». И, буквально, тут же открывается дверь, и вместе с композиторами кафедры входит председатель госкомиссии… Владимир Михайлович Цендровский!!! Я думал, так не бывает! Конечно же, мы радостно обнялись, а потом я - через целую пропасть лет – вместо жизни своей рассказывал ему про «рондо», но мы хорошо понимали друг друга и без слов. И я был счастлив и видел такой же добрый свет радости в глазах человека, ставшего родным для меня на всю жизнь.

С.Я. Терханов